Сказки, которые может рассказать мама | |
•Народ •
Андерсен
• Гримм
• Ш.Перро
• Джанни
Родари •Мамин-Сибиряк
• Хоттабыч
• Врунгель
• Самиздат •
|
|
Караван Рассказ о калифе-аисте Рассказ о корабле привидений Рассказ об отрубленной руке Спасение Фатьмы Рассказ о Маленьком Муке Сказка о мнимом принце Александрийский шейх Али-Бану и его невольники Карлик Нос Молодой англичанин История Альмансора Харчевня в Шпессарте Сказание о гульдене с изображением оленя Холодное сердце. Часть первая Приключения Саида Стинфольская пещера (Шотландское предание) Холодное сердце. Часть вторая |
||||
Харчевня в Шпессарте
(продолжение)
Когда ему исполнилось восемнадцать лет, отец послал его в Мекку к гробу пророка, чтобы там на месте совершить молитву и религиозные обряды, как повелевают обычай и заповедь. Перед отъездом отец еще раз приказал Саиду явиться к нему, похвалил его поведение, надавал ему добрых советов, снабдил деньгами и под конец сказал: "Это еще не все, сын мой Саид. Я человек, поднявшийся над предрассудками толпы. И хотя я и люблю слушать сказки о феях и волшебниках, потому что тогда я приятно провожу время, все же я далек от того, чтобы верить, как многие невежественные люди, будто эти гении, или кто бы они ни были, имеют влияние на жизнь и поступки людей. Но мать твоя, умершая двенадцать лет тому назад, так же твердо верила в них, как в Коран; да, она даже созналась мне однажды наедине, после того как я поклялся ей, что не расскажу об этом никому кроме ее ребенка, что сама она со дня своего рождения находится в тесном общении с феей. Я поднял ее за это на смех, и все же я должен признаться, Саид, что при твоем рождении произошли вещи, которые поразили даже меня. Целый день шел дождь и гремел гром, и было так темно, что нельзя было читать без огня. В четыре часа дня пришли мне сказать, что у меня родился мальчонка. Я поспешил в покои твоей матери, чтобы взглянуть на своего первенца и благословить его, но все ее служанки стояли перед дверями и на мои расспросы отвечали мне, что сейчас никого нельзя впустить к Земире, твоей матери, что она пожелала остаться одна. Я стучал в дверь, но напрасно, - она оставалась запертой. Пока я, недовольный, стоял среди служанок, небо так неожиданно прояснилось, как мне никогда прежде не приходилось этого видеть; но удивительнее всего было, что как раз над дорогой нашей Бальсорой появился чистый, голубой небесный свод, кругом же по-прежнему лежали черные свитки облаков и среди них сверкали и извивались молнии. В то время как я с любопытством наблюдал это зрелище, распахнулись двери в покои моей супруги; я велел служанкам подождать снаружи и вошел один, чтобы спросить твою мать, зачем она заперлась. Не успел я войти, как мне навстречу заструилось такое одуряющее благоухание гвоздик и гиацинтов, что мне чуть не сделалось дурно. Твоя мать поднесла мне тебя и одновременно указала на серебряную дудочку, которая на тоненькой, как шелк, золотой цепочке висела у тебя на шее. "Добрейшая женщина, о которой я тебе говорила, была сейчас тут, - сказала твоя мать. - Она подарила мальчику эту вещицу". - "Так, значит, это колдунья принесла нам хорошую погоду и оставила после себя запах роз и гвоздик? - недоверчиво и со смехом сказал я. - Она могла бы подарить что-нибудь получше этой дудочки, например, мешок с червонцами, коня или что-нибудь в этом роде". Твоя мать умоляла меня не издеваться над феей, так как феи легко гневаются и могут тогда свое благословение обратить в проклятие. Я уступил ей и замолчал, потому что она была больна; и мы не говорили больше об этом странном происшествии, пока она через шесть лет не почувствовала, что, несмотря на свои молодые годы, должна умереть. Тогда она отдала мне эту дудочку, велела передать ее тебе в день твоего двадцатилетия и ни в коем случае не отпускать тебя от себя хотя бы на час раньше этого срока. Она умерла. Вот этот подарок, - продолжал Бенезар, вынимая из ларчика серебряную дудочку на длинной золотой цепочке, - я отдаю его тебе на восемнадцатом году твоей жизни, а не на двадцатом, потому что ты уезжаешь, а я, может быть, еще до твоего возвращения буду отозван к праотцам. Я не вижу никакой разумной причины оставаться тебе еще два года здесь, как желала того твоя заботливая мать. Ты добрый и рассудительный юноша, владеешь оружием, как двадцатичетырехлетний, поэтому я сегодня же могу объявить тебя совершеннолетним, как если бы тебе было уже двадцать лет. А теперь поезжай с миром и, в счастье и в несчастье, от которого да хранит тебя небо, помни о своем отце". Так говорил Бенезар из Бальсоры, отпуская своего сына. Саид с волнением простился с ним, повесил на шею цепочку, а дудочку спрятал за пояс, вскочил на коня и поскакал к тому месту, откуда отправлялся караван в Мекку. В скором времени собралось восемьдесят верблюдов и несколько сот всадников; караван тронулся в путь, и Саид выехал за ворота Бальсоры, своего родного города, который ему не суждено было видеть в течение долгого времени. Новизна такого путешествия и множество никогда не виданных прежде предметов, встретившихся Саиду, вначале развлекали его; когда же они стали приближаться к пустыне и местность вокруг становилась все более дикой и голой, он начал размышлять и, между прочим, задумался над словами, сказанными ему на прощанье его отцом Бенезаром. Он вынул дудочку, рассмотрел ее со всех сторон и, наконец, поднес ко рту, чтобы узнать, не издаст ли она чистого и приятного звука; но увы, она не зазвучала; он надул щеки и изо всех сил дунул в нее, однако не мог извлечь из нее ни малейшего звука и, сердясь на бесполезный дар, засунул ее обратно за пояс. Вскоре все его мысли снова обратились к таинственным словам его матери; неоднократно слыхал он о феях, но никогда не говорили, что тот или иной сосед в Бальсоре находится в постоянном общении со сверхъестественным гением, - наоборот, эти предания о духах переносили всегда в отдаленные страны и в древние времена, и он думал, что теперь таких явлений больше не бывает и что феи перестали посещать людей и принимать участие в их судьбах. И хотя он так думал, им снова и снова овладевало искушение поверить в то таинственное и сверхъестественное, что произошло с его матерью, и вышло так, что он почти целый день ехал на своем коне как во сне, не принимая участия в разговорах путешественников и не обращая внимания на их пение и смех. Саид был очень красивый юноша: глаза, сверкавшие мужеством и отвагою, прелестный рот, достоинство, несмотря на его молодость выражавшееся во всей его фигуре и редко встречающееся в его годы, осанка, с какой он легко и самоуверенно в полном вооружении сидел на коне, привлекли к нему взоры многих путников. Один старый человек, ехавший рядом с ним, находил удовольствие глядеть на него и захотел различными вопросами испытать его душу. Саид, которому внушено было почтение к старости, отвечал скромно, но умно и осмотрительно, что очень радовало старика. А так как душа молодого человека весь день была занята лишь одним предметом, то случилось, что разговор зашел о таинственном царстве фей, и наконец Саид прямо спросил старика, верит ли он в существование фей, добрых и злых духов, помогающих людям или преследующих их. Старик погладил бороду, покачал головой и сказал: "Нельзя отрицать, такие рассказы существуют, хотя я до сегодняшнего дня не видел ни духа-карлика, ни гения в виде великана, ни волшебников, ни фей". И старик начал рассказывать и сообщил молодому человеку столько всяких удивительных историй, что у того закружилась голова, и он подумал, что-то, что случилось при его рождении - перемена погоды, сладкий запах роз и гиацинтов, все это - великое и счастливое предзнаменование; что сам он находится под особым покровительством могущественной доброй феи и что дудочка подарена ему не иначе как для того, чтобы в минуту опасности призывать фею. Всю ночь ему снились дворцы, волшебные кони, гении и прочее, и он жил в царстве фей. Но, к сожалению, уже на следующий день пришлось ему убедиться в ничтожности своих мечтаний во сне и наяву. Торжественно выступая, прошел караван уже большую часть дня; Саид ехал по-прежнему рядом со своим старым спутником, когда у отдаленного края пустыни замечены были темные тени; одни приняли их за песчаные холмы, другие - за облака, еще другие - за новый караван, но старик, совершивший уже много переездов, крикнул громким голосом, что надо приготовиться, что приближается отряд арабов-разбойников. Мужчины схватились за оружие, женщин и товары поместили в середину, - все было готово, чтобы отразить нападение. Темная масса медленно двигалась по равнине и издалека напоминала большую стаю аистов, когда они стали приближаться все быстрее, и едва только удалось различить отдельных людей, вооруженных копьями, как они с быстротой ветра налетели и обрушились на караван. Мужчины храбро защищались, но разбойников было свыше четырехсот человек; они окружили караван со всех сторон, многих убили издалека, а потом стали наступать с копьями. В это ужасное мгновение Саиду, который все время смело сражался в первых рядах, вспомнилась его дудочка, - он быстро вынул ее, поднес к губам, подул и - с тоской опустил вниз, так как она не издала ни малейшего звука. Придя в ярость от такого жестокого разочарования, он нацелился и пронзил грудь арабу, выделявшемуся своей великолепной одеждой; тот покачнулся и упал с коня. - Аллах! что вы сделали, молодой человек! - воскликнул старик, ехавший рядом с ним. - Теперь мы все погибнем! - И так и случилось, ибо как только разбойники увидали, что упал тот человек, они испустили ужасный крик и набросились на караван с такой яростью, что быстро разметали немногих оставшихся в строю. В мгновение ока Саид увидал себя окруженным пятью или шестью арабами. Но он так ловко владел ножом, что никто не решался приблизиться к нему; наконец один из арабов натянул лук, наложил стрелу, нацелился и уже хотел было спустить тетиву, когда другой подал ему знак. Юноша приготовился к новому нападению, но не успел опомниться, как один из арабов набросил ему на шею аркан, и как он ни старался порвать веревку, все усилия его были напрасны: петля затягивалась все крепче и крепче, и Саид очутился в плену. Караван был частью уничтожен, частью взят в плен, а арабы, принадлежавшие к разным племенам, поделили между собой пленных и прочую добычу и тронулись в путь - одна половина на юг, другая на восток. Возле Саида ехало четверо вооруженных, они часто с мрачной злобой поглядывали на него и осыпали его проклятиями. Он догадался, что тот, кого он убил, был знатный человек, может быть, даже принц. Рабство, которое предстояло ему, было хуже смерти, поэтому он втайне почитал себя счастливым, что навлек на себя злобу всего отряда; он думал, что, по прибытии в стан, они непременно убьют его. Воины следили за каждым его движением, и всякий раз, когда он оглядывался, грозили ему пиками; но один раз, когда лошадь одного из воинов шарахнулась, он все-таки быстро повернул голову и, к своей великой радости, увидал старика, своего спутника, которого считал уже мертвым. Наконец вдали показались деревья и палатки; когда же они подъехали ближе, целый поток женщин и детей хлынул им навстречу, и не успели они обменяться и несколькими словами с разбойниками, как разразились ужасным ревом, глядя в сторону Саида, подняв руки и испуская проклятия. "Это он, - кричали они, - он убил великого Альмансора, храбрейшего из мужей; он должен умереть, пусть тело его станет добычей шакала пустыни!" Потом они схватили обломки дерева, комки земли и прочее, что было у них под рукой, и с такой яростью накинулись на Саида, что сами разбойники принуждены были загородить его. "Отойдите, молокососы, прочь, бабы! - закричали они, разгоняя копьями толпу, - он в бою сразил великого Альмансора и должен умереть, но не от руки женщины, а от меча храбрых". Пробравшись среди палаток на свободное место, они остановились; пленных связали по-двое, добычу отнесли в палатки, но Саида связали отдельно и отвели в большую палатку. Там сидел старик, одетый в роскошные одежды, серьезное и важное лицо которого говорило о том, что он глава этой шайки. Люди, привезшие Саида, грустные и с поникшими головами, предстали перед ним. - Плач женщин сказал мне о том, что случилось, - проговорил величественный старик, поглядев на всех разбойников по очереди, - ваши лица подтверждают это - Альмансор пал в бою. - Альмансор пал, - отвечали воины, - но вот, Селим, владыка пустыни, вот его убийца, мы привели его, чтобы ты судил его; какой смерти достоин он? Пронзить ли его издалека стрелами, прогнать ли его сквозь строй, или хочешь, чтоб мы его повесили или привязали к лошадям и разорвали на части? - Кто ты? - спросил Селим мрачно, взглянув на пленника, ожидавшего смерти, но мужественно стоявшего перед ним. Саид коротко и откровенно отвечал на его вопрос. - Ты вероломно погубил моего сына, ты сзади пронзил его стрелой или копьем? - Нет, господин! - отвечал Саид. - Я убил его в открытом бою при нападении на наши ряды, спереди, потому что он на моих глазах уложил на месте восемь моих товарищей. - Так это, как он сказал? - спросил Селим людей, приведших его. - Да, господин, он убил Альмансора в открытом бою, - отвечал один из спрошенных. - Так, значит, он сделал не больше и не меньше того, что сделал бы каждый из нас, - возразил Селим, - он сражался со своим врагом, который хотел отнять у него свободу и жизнь, и убил его; поэтому скорее развяжите его! Разбойники с удивлением поглядели на него и лишь с колебанием и неохотно приступили к исполнению его приказания. - Так убийца твоего сына, храброго Альмансора, не умрет? - спросил один, бросая свирепые взгляды на Саида. - Лучше б мы его сами прикончили! - Он не умрет! - воскликнул Селим, - я беру его как свою законную часть добычи, он будет моим слугой. Саид не находил слов, как благодарить старика; арабы же, ропща, вышли из палатки и сообщили детям и женщинам, собравшимся снаружи и дожидавшимся казни Саида, о решении старого Селима. Те подняли ужасный крик и вой и объявили, что отомстят убийце за смерть Альмансора, раз его родной отец нарушает закон кровавой мести. Остальных пленных раздали по отрядам; некоторых отпустили, приказав им собрать выкуп за наиболее богатых, третьих послали пасти стада, и многие, которым прежде прислуживали по десяти рабов, должны были выполнять в стане самую грязную работу. Не так было с Саидом. Были ли причиной тому его мужество и внешность героя или таинственные чары доброй феи расположили старого Селима к юноше, - решить это было трудно, но только Саид жил в его палатке скорее как сын, чем как слуга. Однако непонятное расположение к нему старика навлекло на него вражду остальных слуг; повсюду он встречал враждебные взгляды, и когда один проходил по стану, то слышал вокруг себя брань и проклятия, иной раз даже стрелы проносились мимо его груди, без всякого сомнения предназначенные ему, и то, что они не задели его, он приписал исключительно спасительному влиянию дудочки, которую все еще носил на груди. Часто жаловался он Селиму на такие покушения на его жизнь, но напрасно старался тот отыскать этих тайных убийц - казалось, все племя соединилось против взысканного милостями чужестранца. В один прекрасный день Селим сказал ему: - Я надеялся, что ты, быть может, заменишь мне сына, погибшего от твоей руки; и ни ты, ни я не виноваты, что это не осуществилось, - все возбуждены против тебя, и я сам в будущем не смогу защитить тебя, и какая польза будет нам обоим, если после того, как ты будешь тайно убит, я накажу виноватого? Поэтому, когда наши люди вернутся из набега, я скажу, что твой отец прислал мне выкуп и прикажу нескольким верным моим приближенным проводить тебя через пустыню. - Но разве я могу довериться хоть кому-нибудь кроме тебя? - отвечал ему смущенный Саид. - Они дорогой убьют меня. - От этого сохранит тебя клятва, которую я с них возьму и которую никто еще не осмеливался нарушить, - возразил с большим спокойствием Селим. Несколько дней спустя мужчины вернулись в стан, и Селим сдержал свое обещание. Он подарил юноше оружие, одежду и коня, собрал упрямых арабов, выбрал пятерых из них в провожатые Саиду, взял с них страшную клятву в том, что они не убьют его, и отпустил его со слезами. Эти пятеро молча и мрачно поскакали с Саидом через пустыню. Юноша видел, как неохотно они выполняли взятое на себя поручение, и его сильно смущало, что двое из них участвовали в битве, в которой он убил Альмансора. Проехав около восьми часов, Саид заметил, что они друг с другом перешептываются, и обратил внимание на их еще более помрачневшие лица. Он стал напряженно прислушиваться и услыхал, что они говорят на языке, бывшем в ходу только у этого племени, и притом только при тайных и опасных предприятиях. Селим, который лелеял мечту навсегда оставить юношу в своей палатке, много часов посвятил тому, чтобы обучить его этому таинственному наречию. Но ничего отрадного Саид не услышал. - Вот подходящее место, - сказал один из воинов, - здесь мы напали на караван и здесь храбрейший из мужей пал от руки мальчика. - Ветер развеял следы его коня, - продолжал другой, - но я не забыл их. - И к нашему стыду жив и свободен еще тот, кто поднял на него руку. Слыханное ли это дело, отец не хочет мстить за смерть своего сына! Селим становится стар и впадает в детство. - Но если отец не исполнил своего долга, - сказал четвертый, - то друзья обязаны отомстить за убитого друга. Здесь, на этом месте, мы зарубим его. Это будет справедливо, - таков обычай с незапамятных времен. - Но мы клялись старику! - воскликнул пятый, - мы не должны его убивать, клятву нельзя нарушить. - Это правда, - сказали остальные, - мы клялись и убийца уйдет невредимым из рук своих врагов. - Стойте! - сказал самый мрачный из них. - Старый Селим - умная голова, но все-таки не так умен, как думают; разве мы клялись ему, что доставим этого молодца в то или иное место? Он взял с нас клятву, что мы не лишим его жизни, и мы сдержим ее. Но палящее солнце и острые зубы шакалов возьмут на себя отомстить за нас. Здесь, на этом месте, мы оставим его связанным. - Так говорил разбойник, но Саид уже несколько минут как решился на крайнее средство, и не успел тот договорить последних слов, как он заставил своего коня сделать прыжок в сторону, сильным ударом разогнал его и, как птица, понесся по равнине. Все пятеро арабов сначала остолбенели от удивления, но опытные в таких преследованиях, они разделились, стали обходить его справа и слева, а так как они лучше знали, как скакать по пустыне, двое из них быстро обогнали беглеца, поскакали ему наперерез, а когда он попробовал ускользнуть в сторону, то и там наткнулся на двух противников, а пятый преследовал его сзади. Данная ими клятва не убивать его не позволила им прибегнуть к оружию; они и на этот раз сзади накинули ему на шею аркан, стянули его с лошади, немилосердно исколотили его, связали ему руки и ноги и оставили лежать на раскаленном песке пустыни. Саид умолял их сжалиться над ним, он кричал, обещал им большой выкуп, но они со смехом вскочили на коней и ускакали прочь. Еще несколько мгновений прислушивался он к легкому стуку лошадиных копыт, а потом понял, что погиб. Он думал о своем отце, о горе старика, когда сын не вернется к нему, думал о своем несчастье, о своей ранней гибели, так как он был совершенно уверен, что умрет на раскаленном песке мучительной и медленной смертью от голода и жажды или что шакалы растерзают его. Солнце поднималось все выше и немилосердно жгло ему лоб; с невероятным усилием удалось ему наконец повернуться, но это мало помогло ему. При этих усилиях дудочка на цепочке выпала из-под его одежды. Он долго трудился, пока не дотянулся до нее ртом; наконец губы его коснулись дудочки; он попробовал подуть в нее, но и в эту ужасную минуту она отказывалась служить ему. В отчаянии опустил он голову на грудь, и наконец палящее солнце оглушило его, и он погрузился в глубокое забытье. Много часов спустя Саид очнулся от шума вблизи себя, в то же время почувствовав, что кто-то схватил его за плечо; он испустил крик ужаса, так как подумал, что к нему приблизился шакал и сейчас растерзает его. Теперь его схватили также за ноги, но он чувствовал, что это не когти хищного зверя, а руки человека осторожно касались его; в то же время он услыхал разговор двух или трех лиц. "Он жив, - шептали они, - но он принимает нас за врагов". Наконец Саид раскрыл глаза и увидал над собой лицо маленького толстого человека, с маленькими глазками и длинной бородой. Тот обратился к нему с ласковыми словами, помог ему приподняться, подал еду и питье и рассказал, пока он подкреплялся, что он купец из Багдада, что зовут его Калум-Бек и что он торгует шалями и тонкими покрывалами для женщин. Он только что совершил путешествие по торговым делам, возвращается сейчас домой и вот нашел его еле живым и истощенным, лежащим на песке. Великолепное платье и сверкающие камни кинжала юноши привлекли к себе его внимание; он сделал все, чтобы оживить его, и. в конце концов, это удалось ему. Юноша поблагодарил за спасение жизни, хорошо понимая, что без вмешательства этого человека он умер был жалкою смертью; и так как у него не было средств, чтобы отправиться дальше, да и не хотелось одному и пешком блуждать по пустыне, он с благодарностью принял место, предложенное ему на одном из тяжелонагруженных верблюдов купца, решив, что сперва поедет с ними в Багдад, а там постарается примкнуть к путешественникам, едущим в Бальсору. Дорогой купец много рассказывал своему спутнику о чудесном повелителе правоверных, о Гаруне аль-Рашиде. Он рассказал ему о его любви к справедливости и о его необыкновенном уме, как он самые сложные дела решает простым и удивительным образом; между прочим, он привел рассказы о канатном плясуне и о горшке с маслинами, - рассказы, известные каждому ребенку, но которым очень дивился Саид. "Наш господин, повелитель правоверных, - продолжал купец, - наш господин необыкновенный человек. Если вы думаете, что он спит, как все люди, вы очень ошибаетесь. Двух-трех часов сна на рассвете ему достаточно. Я знаю это наверное, так как Мессур, его первый приближенный, приходится мне двоюродным братом, и хотя он молчалив, как могила, когда дело касается тайн его господина, все же он, ради близкого родства, намекает порой то на одно, то на другое, тем более если видит, что человек просто голову теряет от любопытства. Вместо того чтобы спать, как все люди, калиф рыщет ночью по улицам Багдада, и редко проходит неделя без того, чтобы он не натолкнулся на приключения, так как вы знаете, - да это и из рассказа видно, который так же правдив, как слово пророка, - что он делает свой обход не на лошади, в полном параде и окруженный стражей и с сотней факельщиков, как бы он мог это делать, если б пожелал, а переодетый то купцом, то корабельщиком, то солдатом, а иногда и муфтием, - так он ходит повсюду и смотрит, все ли в порядке. Оттого-то и нет на свете города, где бы так вежливо обращались по ночам с первым встречным, как в Багдаде; ведь так же легко наткнуться на калифа, как на какого-нибудь грязного араба из пустыни, а деревьев растет достаточно, чтобы задать порку хотя бы всем жителям Багдада и его окрестностей". Так говорил купец, и Саид, как ни мучила его тоска по отцу, все же радовался мысли увидать Багдад и знаменитого Гаруна аль-Рашида. Через десять дней они прибыли в Багдад, и Саид был поражен великолепием этого города, как раз тогда достигшим наибольшего блеска, и любовался им. Купец пригласил его в свой дом, и Саид охотно принял его приглашение, тем более что только теперь, в людской сутолоке, пришло ему в голову, что тут кроме воздуха и воды из Тигра да ночлега на ступенях какой-нибудь мечети ничего нельзя иметь даром. На другой день после приезда, когда он оделся и сказал себе, что в этом великолепном воинском наряде он спокойно может показаться на улицах Багдада и, может быть, даже привлечет к себе взоры не одного человека, в комнату к нему вошел купец; он погладил бороду и сказал: - Все это очень хорошо, молодой господин! Но что вы будете делать дальше? По-моему, вы изрядный мечтатель и не думаете о завтрашнем дне; или у вас столько денег с собой, что вы можете жить сообразно платью, которое носите? - Дорогой господин Калум-Бек, - проговорил юноша, смущаясь и краснея. - Денег у меня нет, но, может быть, вы одолжите мне немного, чтобы я мог вернуться домой; мой отец вознаградит вас сполна. - Твой отец, молодчик? - воскликнул купец громко расхохотавшись. - Верно, солнце растопило твой мозг. Неужели ты думаешь, что я поверил сказке, которую ты рассказал мне в пустыне, что у тебя в Бальсоре богатый отец, что ты единственный сын, будто на тебя напали арабские разбойники и ты жил в их стане и прочее, и прочее? Меня тогда еще возмущала твоя дерзкая ложь и твое нахальство. Я знаю, что все богатые люди в Бальсоре - купцы, я с ними со всеми вел дела и слыхал бы о Бенезаре, если бы его имущество равнялось хотя бы шести тысячам туманов. Итак, значит, ты наврал, что ты из Бальсоры, или же твой отец бедняк, и его беглому сыну я не дам взаймы и медной полушки. И потом, это нападение в пустыне. Где это слыхано, с тех пор как мудрый калиф Гарун сделал безопасным пути пустыни, чтобы разбойники осмеливались грабить караван, да еще уводить в плен людей? И это должно было бы стать известным; но на всем моем пути, да и здесь, в Багдаде, куда стекаются люди со всех концов света, никто об этом не говорил. Это вторая ложь, бессовестный молодой человек! Бледный от гнева и негодования, Саид хотел было перебить злого старикашку, но тот кричал громче него и к тому же еще размахивал руками. - И в третий раз ты сказал неправду, наглый лжец, когда рассказывал о стане Селима. Имя Селима знакомо всем, кто хоть раз говорил с каким-нибудь арабом; но Селим известен, как самый страшный и жестокий разбойник, а ты смеешь рассказывать, что убил его сына и тебя тотчас же не изрубили в мелкие куски; да ты так далеко заходишь в своей дерзости, так далеко, что говоришь совершенно невероятные вещи, будто Селим защищал тебя от всей шайки, принял тебя в свою палатку и отпустил без выкупа, вместо того чтобы повесить на первом попавшемся дереве, он, которому случалось вешать путников только для того, чтобы посмотреть, какую они состроят рожу, когда будут болтаться на веревке. О, отвратительный лжец! - А я повторяю и буду повторять, - воскликнул юноша, - что все это правда, клянусь моей душой и бородой пророка! - Что? Ты клянешься своей душой, своей черной, лживой душой? Кто же тебе поверит? И бородой пророка, - ты, у которого у самого нет бороды? Кто доверится тебе? - Правда, у меня нет свидетелей, - продолжал Саид, - но разве не нашли вы меня связанным и умирающим? - Это ничего не доказывает, - отвечал тот, - ты одет, как знатный разбойник, и очень возможно, что ты напал на кого-нибудь, кто оказался сильнее тебя, он одолел тебя и связал. - Хотел бы я видеть, как связал бы меня один или даже двое, - возразил Саид, - если б мне сзади на голову не накинули аркана. Вы на вашем базаре, конечно, не знаете, на что способен хотя бы и один человек, если только он владеет оружием. Но вы спасли мне жизнь, и я благодарю вас. Но что же вы теперь хотите сделать со мной? Если вы мне не поможете, мне придется просить милостыню, а я не хочу просить у равных себе. Я обращусь к калифу. - Так? - сказал купец, насмешливо улыбаясь. - Так вы обратитесь не к кому иному, как к нашему всемилостивейшему владыке? Вот это я называю просить милостыню по благородному. Ну, все же запомните, благородный молодой человек, что вы не попадете к калифу помимо моего двоюродного брата Мессура, и мне стоит только сказать слово, и главный евнух будет знать, как ловко вы умеете обманывать. Но молодость твоя трогает меня, Саид. Ты можешь исправиться, из тебя может еще выйти толк. Я возьму тебя с собой в мою лавку на базаре, там ты послужишь мне год, а по прошествии его, если не захочешь больше у меня оставаться, я заплачу тебе и отпущу тебя на все четыре стороны, в Алеппо или в Медину, в Стамбул или в Бальсору, - хотя бы даже к неверным. Даю тебе время на размышление до полудня; если ты согласен, - прекрасно, если же нет, то я подсчитаю по сходной цене твои путевые издержки, место на верблюде и прочее; ты мне отдашь за это твою одежду и все, что у тебя есть, и я выброшу тебя на улицу, - тогда ступай, проси милостыню у калифа или у муфтия, на ступеньках мечети или на базаре, где тебе угодно. С этими словами злой человек покинул юношу. Саид с презрением поглядел ему вслед. Его бесконечно возмутила бесчестность этого человека, который намеренно подобрал его и заманил в свой дом, чтобы подчинить своей власти. Он огляделся, не удастся ли ему бежать, но на окнах были решетки, а дверь на запоре. Наконец, после долгих колебаний, он решил, что для начала примет предложение купца и послужит у него в лавке. Он понял, что больше ему ничего не остается и что даже если б ему и удалось бежать, без денег он все равно не доберется до Бальсоры. Но он порешил также, как только представится случай, обратиться за помощью к самому калифу. На следующий день Калум-Бек отвел своего нового слугу в свою лавку на базаре. Он показал Саиду все шали и покрывала и прочий товар, которым торговал, и объяснил юноше его главную обязанность. Она заключалась в том, что Саид, наряженный в костюм купеческого слуги, а не в доспехах воина, с шалью в одной руке и с покрывалом в другой, должен был стоять в дверях лавки и зазывать проходящих мужчин и женщин, показывать им товар, называть цены и приглашать их сделать покупку; вскоре Саиду стало ясно, почему Калум-Бек избрал именно его для этого занятия. Сам он был маленький, безобразный старикашка, и когда он стоял в дверях лавки и зазывал народ, то соседи его, а иногда и прохожие, отпускали по поводу его остроты, мальчишки дразнили его, а женщины называли пугалом; но все с удовольствием глядели на молодого стройного Саида, который с достоинством зазывал покупателей и ловко и красиво умел держать покрывало. Когда Калум-Бек убедился, что число его покупателей увеличивается, с тех пор как Саид стоит у дверей, он стал ласковее с молодым человеком, стал лучше кормить его и выразил намерение всегда одевать его в красивые и нарядные одежды. Но Саида мало трогали эти доказательства более благосклонного отношения к нему хозяина, и он весь день и даже ночью во сне только и думал о том, как бы вернуться в родной город. Однажды в лавке было сделано много закупок, и все рассыльные, разносившие товары по домам, были уже отосланы, когда пришла еще женщина и кое-что купила. Выбрав вещи, она потребовала, чтобы кто-нибудь за вознаграждение отнес товары к ней домой. - Через полчаса все будет вам послано, - ответил Калум-Бек, - а до тех пор вам придется немного подождать или самой поискать себе носильщика. - Как? Вы купец, а хотите навязать своим покупателям носильщиков со стороны? - воскликнула женщина. - Такой парень, воспользовавшись суматохой, как раз и убежит с моим свертком. А к кому мне тогда обращаться? Нет, это ваша обязанность, по базарному обычаю, доставить мне мою покупку на дом, и к вам я и обращаюсь. - Но подождите лишь полчаса, уважаемая! - говорил купец, все тревожней оглядываясь по сторонам. - Все мои рассыльные уже отосланы. - Плоха та лавка, где нет лишних рассыльных, - отвечала злая женщина. - Но ведь вот стоит молодой бездельник. Пойди сюда, паренек, бери сверток и ступай за мной. - Стой! Стой! - закричал Калум-Бек, - ведь это моя вывеска, мой выкликала, магнит! Ему нельзя отходить от порога! - Чего там? - отвечала старая дама и без долгих слов сунула сверток Саиду под мышку. - Плохой тот купец и плохие у него товары, раз они сами за себя не говорят и вывеской им служит бездельник-мальчишка. Ступай, ступай, парень, ты получишь на чай! - Так беги же во имя Аримана и всех чертей! - пробормотал Калум-Бек своему магниту. - Да смотри, скорей возвращайся обратно; эта старая ведьма чуть не довела меня до крика; если б я не уступил ей, вышел бы скандал на весь базар. Саид последовал за женщиной, которая с поспешностью, несколько неожиданной в ее возрасте, пошла через рынок и по улицам. Наконец она остановилась перед великолепным домом и постучалась, широкие двери распахнулись, она стала подниматься по мраморной лестнице, сделав знак Саиду следовать за собой. Вскоре они очутились в высоком и обширном зале, полном такой роскоши и великолепия, каких Саид не видал за всю свою жизнь. Там старая дама в изнеможении опустилась на подушку, приказала молодому человеку положить сверток, подала ему мелкую серебряную монету и велела уходить. Он был уже у дверей, когда звонкий и нежный голос позвал его: "Саид". Удивляясь, что его тут знают, он оглянулся и - на подушке вместо старухи увидел необычайную красавицу, окруженную многочисленными рабами и служанками. Саид, онемев от изумления, скрестил руки и сделал глубокий поклон. - Саид, дорогой мой мальчик, - сказала красавица, - как я ни сожалею о несчастьях, приведших тебя в Багдад, все же это единственное, судьбой предопределенное место, где может решиться твоя участь, раз ты покинул родительский кров прежде, чем тебе исполнилось двадцать лет. Саид, твоя дудочка еще у тебя? - Конечно, она у меня! - радостно воскликнул Саид, вытаскивая золотую цепочку. - И может быть, вы и есть та добрая фея, которая подарила мне этот талисман, когда я родился? - Я была подругой твоей матери, - отвечала фея, - и буду и твоим другом, пока ты сам будешь хорошим человеком. Ах, зачем твой отец был так легкомыслен и не последовал моему совету! Ты избежал бы многих бед. - Значит, так должно было случиться, - возразил Саид. - Но, милостивая фея, прикажите сильному норд-осту запрячься в вашу облачную колесницу, посадите меня в нее и в несколько минут доставьте меня в Бальсору, к моему отцу; я терпеливо пережду там шесть месяцев, которые мне осталось дожить до двадцатого года. Фея улыбнулась. - Ты хорошо понимаешь, как надо с нами говорить, - отвечала она, - но, бедный Саид, это невозможно. Я не в силах сделать для тебя ничего чудесного теперь, когда ты вне родительского дома. Даже из-под власти мерзкого Калум-Бека я не могу освободить тебя. Он находится под покровительством твоего могущественного врага. - Стало быть, у меня есть не только добрая покровительница, но также и враг? - спросил Саид. - И мне кажется, я не раз уже испытал на себе его влияние. Но ведь вы можете помочь мне добрым советом. Не пойти ли мне к калифу и не попросить ли у него защиты? Он мудрый человек и защитит меня от Калум-Бека. - Да, Гарун аль-Рашид мудр, - возразила фея, - но, к сожалению, он только человек. Он доверяет своему старшему евнуху, как самому себе, и он прав, так как испытал его и убедился в его верности. Но Мессур так же верит твоему Калум-Беку, как самому себе, и в этом он не прав, так как Калум-Бек дрянной человек, хотя он и родственник Мессуру. Калум к тому же лукав, и по приезде сюда он тотчас побывал у своего двоюродного брата, евнуха, и рассказал ему о тебе множество небылиц, а тот, в свою очередь, пересказал их калифу, так что если б ты сейчас явился во дворец Гаруна, тебя бы дурно там приняли, - Гарун не поверил бы тебе. Но есть другие средства и возможности приблизиться к нему, и в книге судеб написано, что ты приобретешь его расположение. - Это, конечно, плохо, - печально сказал Саид, - значит, мне еще некоторое время придется побыть в услужении у мерзкого Калум-Бека. Но одну мою просьбу, милостивая государыня, вы все-таки можете исполнить. Я обучен военному искусству, и самая моя большая радость - военные игры, где состязаются в бросании копий, стреляют из лука и сражаются тупыми мечами. Самые знатные юноши этого города каждую неделю устраивают такие игры. Но только люди в пышных одеждах, и к тому же только свободные, а не рабы, могут появляться на ристалище, и, конечно, не слуги с базара. Может быть, вы могли бы содействовать тому, чтобы раз в неделю я имел лошадь, подходящие платья и оружие и чтобы мое лицо не так легко можно было узнать? - Вот желание, достойное благородного молодого человека, - сказала фея. - Отец твоей матери был самым храбрым человеком в Персии, и ты наследовал, по-видимому, его дух. Запомни этот дом: раз в неделю ты будешь находить здесь коня, двух оруженосцев верхом, оружие, одежду и воду для умывания, которая сделает тебя неузнаваемым для всех. А теперь, Саид, прощай! Потерпи, будь разумен и добродетелен! Через шесть месяцев дудочка твоя зазвучит, и ухо Зулеймы откроется для нее. Юноша с благоговением и благодарностью простился со своей чудесной покровительницей; он заметил дом и улицу и пошел обратно на базар. Вернувшись, Саид пришел как раз вовремя, чтобы оказать помощь своему господину и повелителю, можно даже сказать - спасти его. У прилавка толпился народ, мальчишки плясали вокруг купца и издевались над ним, старики смеялись. Сам он, дрожа от гнева и в большом замешательстве, стоял перед прилавком с шалью в одной руке и с женским покрывалом в другой. Странная эта сцена была следствием происшествия, разыгравшегося в отсутствие Саида. Калум встал на место своего красивого слуги перед дверью и стал зазывать народ, но никто не хотел покупать у безобразного старика. Два человека шли как раз по базару и собирались купить подарки своим женам. Они уже раза два прошлись вниз и вверх по улице, видимо, отыскивая что-то, и теперь опять с блуждающими взорами приближались к лавке Калум-Бека. Заметив это, Калум-Бек захотел воспользоваться их замешательством и крикнул: - Сюда, милостивые государи, сюда! Что вам угодно? Вот отличные покрывала, прекрасный товар! - Добрый старик, - отвечал один из них, - как бы ни был хорош твой товар, но наши жены - женщины с причудами, и в городе вошло в обычай покупать покрывала только у прекрасного слуги Саида; вот уже полчаса, как мы ходим тут и разыскиваем его и никак не найдем; но если ты нам укажешь, где его искать, то в другой раз мы что-нибудь купим и у тебя. - Иллах иль Алла! - воскликнул Калум-Бек, приветливо оскалив зубы, - пророк привел вас к той самой двери. Вы ищете слугу-красавца, чтобы купить у него покрывала? Тогда входите, это его лавка. Тогда один из мужчин громко расхохотался над маленькой, уродливой фигуркой Калума и над его утверждением, будто он и есть красавец-слуга; другой же подумал, что Калум хочет поднять его на смех, не остался у него в долгу и крепко выругался. Тут Калум-Бек вышел из себя; он обратился к соседям, призывая их в свидетели, что именно его лавка называется "лавкой с красавцем-слугою" но соседи, которые завидовали его успешной торговле, делали вид, что ничего не знают, и оба мужчины набросились тогда на старого лжеца, как они его назвали, чтобы хорошенько расправиться с ним. Калум защищался больше криками и бранью, чем кулаками, и таким образом собрал вокруг себя толпу; полгорода знало его как жадного, подлого скрягу, - все стоявшие вокруг радовались тумакам, которые он получал; один из мужчин уже вцепился ему в бороду, но в ту же минуту кто-то схватил его за руку и с силой швырнул на землю, так что тюрбан соскочил с него и туфли отлетели далеко в сторону. Толпа, которой, вероятно, нравилось смотреть, как расправлялись с Калум-Беком, громко зароптала; товарищ поваленного оглянулся, кто это осмелился так поступить с его другом; но когда он увидал перед собой высокого и сильного юношу со сверкающими глазами и смелым лицом, он не посмел на него напасть, тем более что Калум, которому его спасение показалось настоящим чудом, указал на молодого человека и закричал: - Ну чего ж вам еще надо? Вот он стоит перед вами, милостивые государи, Саид - красавец-слуга! - Люди кругом засмеялись, прекрасно понимая, что Калум-Бек терпел напраслину. Поваленный человек со стыдом поднялся и заковылял с товарищем домой, не купив ни шалей, ни покрывал. - О ты, звезда базарных слуг, венец торговли! - воскликнул Калум, вводя слугу к себе в лавку. - Вот это я называю прийти вовремя, это значит протянуть руку помощи; ну и растянулся же парень, словно никогда и на ногах-то не стоял, а я-то, - мне бы никогда больше не пришлось обращаться к цирюльнику, чтобы расчесывать и умащивать бороду, если б ты пришел хоть минутой позже; как мне вознаградить тебя? Рукою и сердцем Саида управляло внезапно овладевшее им чувство жалости; теперь, когда это чувство улеглось, он почти раскаивался, что помешал хорошенько проучить злого старикашку; дюжина волосков, вырванных из его бороды, думал он, сделали бы его дней на двенадцать кротче и покладистее; однако он поспешил воспользоваться благоприятным настроением купца и выпросил у него, как милости, разрешение раз в неделю отправляться на прогулку или вообще куда он хочет. Калум согласился, так как он знал, что его подневольный слуга слишком благоразумен, чтобы бежать без денег и приличной одежды. Вскоре Саид достиг столь им желанного. В ближайшую среду, день, когда молодые люди знатного происхождения собирались на площади города для военных состязаний, он сказал Калуму, что хочет воспользоваться этим вечером для себя и, получив позволение, отправился на улицу, где жила фея, постучал, и ворота тотчас распахнулись. Казалось, слуги были уже подготовлены к его приходу и, не спрашивая даже о его желании, повели Саида вверх по лестнице в красивую комнату; там они сперва подали ему воду для умывания, которая должна была сделать его неузнаваемым. Он омочил в ней лицо, поглядел затем в металлическое зеркало и с трудом узнал себя, потому что теперь у него было загорелое лицо, красивая черная борода и он выглядел, по крайней мере, на десять лет старше, чем был на самом деле. Потом они отвели его во вторую комнату, где он нашел великолепное одеяние, которого не устыдился бы и сам калиф багдадский, если бы ему пришлось в нем во всем блеске своего величия явиться на смотр войск. Кроме тюрбана из тончайшей ткани, с бриллиантовой пряжкой и с длинными перьями цапли, и кафтана из тяжелого красного шелка, затканного серебряными цветами, Саид нашел еще кольчугу из серебряных колец, так искусно сработанную, что она следовала за каждым движением его тела, и в то же время такую крепкую, что ни копье, ни меч не могли пробить ее. Клинок из дамасской стали в богато разукрашенных ножнах и с рукояткой, драгоценные камни которой показались Саиду бесценными, завершал его воинственный наряд. Когда он в полном вооружении вышел из дверей, один из слуг передал ему шелковый платок и сказал, что его посылает ему повелительница этого дома; если он вытрет им свое лицо, то коричневый цвет лица и борода тотчас пропадут. Во дворе дома стояли три красивых коня; Саид сел на самого красивого, его слуги - на двух других, и он весело поскакал на площадь, где должны были проходить состязания. Пышность его одежды и великолепие его оружия привлекли к нему взоры всех, и шепот удивления пронесся по толпе, когда он въехал за круг зрителей. Здесь собрались самые блестящие, самые смелые и благородные юноши Багдада, - даже братья калифа гарцевали тут на своих конях, потрясая копьями. Когда появился никому не знакомый Саид, сын великого визиря с несколькими приятелями поехал ему навстречу, почтительно поклонился и пригласил его принять участие в играх, спросив также о его имени и откуда он родом. Саид назвал себя Альмансором из Каира, сказал, что путешествует и что так много слышал о храбрости и ловкости благородных багдадских юношей, что поспешил повидать их и познакомиться с ними поближе. Молодым людям понравились обходительность и непринужденность Саида-Альмансора; они велели подать ему копье и предложили выбрать себе сторонников, так как все общество разделилось на две партии, чтобы поодиночке и группами сразиться друг с другом. Но если раньше наружность Саида привлекала внимание всех, то теперь еще больше удивлялись его необычайной ловкости и проворству. Конь под ним носился, как птица, а меч его еще быстрее рассекал воздух. Он бросал копье с такой легкостью, так далеко и так метко, точно это была стрела, пущенная с тетивы лука. Он победил самых смелых из противоположной партии и, в конце игр, был так единодушно провозглашен победителем, что один из братьев калифа и сын великого визиря, сражавшиеся на одной с ним стороне, попросили его сразиться и с ними. Али, брат калифа, был побежден им, но сын великого визиря сражался, не уступая ему в храбрости, и после долгой борьбы они сочли за лучшее отложить окончание боя до следующего раза. На другой день после игр во всем Багдаде только и говорили, что о богатом и смелом прекрасном чужестранце; все, кто его видел, даже побежденные им, были в восхищении от его благородного обращения, и даже в лавке Калум-Бека он своими собственными ушами слыхал, как о нем говорили и сожалели, что никто не знает, где он живет. В следующий раз он нашел в доме феи наряд еще прекраснее и оружие, еще великолепнее украшенное. На этот раз собралась половина Багдада, и даже сам калиф с балкона любовался этим зрелищем; он тоже удивился чужестранцу Альмансору и, чтобы выразить ему свое восхищение, повесил ему на шею по окончании состязания большую золотую медаль на золотой цепи. Эта вторая, еще более блестящая, победа не могла не возбудить зависти в багдадских юношах. "Какой-то чужестранец, - говорили они между собой, - приезжает к нам в Багдад и похищает у нас славу, почести и победу. А потом в других местах будет хвастаться, что среди цвета багдадской молодежи не нашлось ни одного, кто бы хоть отдаленно мог сравниться с ним". Так они говорили и порешили на следующем состязании как бы случайно напасть на него впятером или вшестером. От острого взгляда Саида не ускользнули эти признаки недовольства; он видел, как они по углам шушукались между собой и со злыми лицами указывали в его сторону; он догадывался, что кроме брата калифа и сына великого визиря никто к нему особенно не расположен, и даже они своими расспросами - где его можно встретить, чем он занимается, что ему в Багдаде понравилось и прочее - становились ему в тягость. По странной случайности из всех молодых людей, особенно злобно глядевших на Саида-Альмансора и враждебнее всех к нему относившихся, был как раз тот человек, которого Саид незадолго перед тем повалил в лавке Калум-Бека на пол, когда тот собирался вырвать бороду у злосчастного купца. Этот человек глядел на него всегда очень пристально и с завистью; хотя Саид несколько раз победил его, все же это не было достаточной причиной для такой вражды, и Саид начинал побаиваться, что тот признал в нем, по росту или по голосу, базарного слугу Калум-Бека, - а такое открытие подвергло бы его насмешкам и мести этих людей. Покушение, затеянное несколькими завистниками, не удалось как благодаря его осмотрительности и смелости, так и благодаря дружбе, которую питали к нему брат калифа и сын великого визиря. Когда эти двое увидели, что он окружен, по крайней мере, шестью молодыми людьми, старавшимися сбить его с лошади и обезоружить, они прискакали, разогнали их и пригрозили прогнать за вероломство с ристалища. Более четырех месяцев удивлял Саид своей храбростью весь Багдад, когда однажды вечером, возвращаясь домой, услыхал он голоса, показавшиеся ему знакомыми. Перед ним медленно шли четверо мужчин, казалось, совещавшихся о чем-то. Когда Саид осторожно приблизился к ним, он услыхал, что они говорят на языке племени Селима из пустыни, и он догадался, что эти четверо собираются учинить разбой. Его первым побуждением было поскорей уйти от этих четверых; но потом он подумал, что, быть может, ему удастся предотвратить замышляемое злодейство, и он подкрался к ним вплотную, чтобы подслушать их разговор. - Стоявший у дверей сказал совершенно определенно: первая улица направо от базара, - говорил один из них, - там сегодня ночью он непременно будет проходить вместе с великим визирем. - Прекрасно, - отвечал другой, - великого визиря я не боюсь: он стар и не бог весть какой герой, но калиф, как говорят, отлично владеет мечом, и я не доверяю ему; конечно, за ним крадутся десять или двенадцать телохранителей. - Ни души, - возразил ему третий, - когда кто-нибудь встречал и узнавал его ночью, он всегда бывал или один с визирем, или же с главным евнухом. Сегодня ночью мы захватим его, - но только мы не причиним ему ни малейшего вреда. - Я думаю, лучше всего будет, - сказал первый, - если мы накинем ему аркан на шею; убивать мы его не станем, так как за его труп нам дадут ничтожный выкуп, а то и совсем ничего не дадут. - Итак, за час до полуночи! - условились они и разошлись в разные стороны. Это предстоящее покушение сильно встревожило Саида. Он решил тотчас поспешить во дворец калифа и предупредить его об угрожающей ему опасности. Но, пробежав уже несколько улиц, он вдруг вспомнил слова феи, сказавшей ему, какого плохого мнения о нем калиф; он подумал, что над его донесением будут, может быть, смеяться или сочтут за попытку подольститься к повелителю Багдада, и поэтому он замедлил шаги и счел за лучшее довериться своему мечу и собственными руками спасти калифа от разбойников. Поэтому он не пошел обратно в дом Калум-Бека, а уселся на ступенях мечети и стал дожидаться наступления ночи. Когда стемнело, он, минуя базар, отправился в ту улицу, какую назвали разбойники, и спрятался там за выступом дома. Он простоял около часа, когда услыхал шаги двух мужчин, медленно спускавшихся по улице; сначала он подумал, что это калиф с великим визирем; но вот один из мужчин хлопнул в ладоши, и тотчас двое других быстро и тихо приблизились к ним со стороны базара. Они пошептались и затем разделились; трое спрятались неподалеку от него, а один стал ходить взад и вперед вдоль улицы. Ночь была очень темная, но тихая, и Саиду пришлось целиком положиться на свой тонкий слух. Прошло еще около получаса, когда к базару стали приближаться чьи-то шаги. Разбойник, вероятно, тоже услыхал их; он прокрался мимо Саида по направлению к базару. Шаги все приближались, и Саид различал уже несколько темных фигур, когда разбойник хлопнул в ладоши, и в то же мгновение трое остальных выскочили из засады. Впрочем, подвергшиеся нападению были, вероятно, вооружены, так как послышался звон ударяемых друг о друга мечей. Саид тотчас обнажил свой дамасский клинок и с криком: "Долой врагов великого Гаруна!" бросился на разбойников. Первым ударом он повалил одного и бросился на двух других, в это мгновение отнимавших оружие у человека, на шею которого они набросили веревку. Он вслепую ударил по веревке, желая разрубить ее, и при этом с такой силой хватил одного из разбойников по руке, что начисто отрубил ее; разбойник со страшным криком упал на колени. Теперь четвертый, до тех нор боровшийся с другим человеком, обратился против Саида, который все еще был занят третьим, но мужчина, которому на шею была наброшена петля, почувствовав себя свободным, вытащил кинжал и вонзил его сбоку в грудь, нападавшему; как только разбойник, еще остававшийся в живых, увидел это, он отшвырнул саблю и бросился бежать. Саид недолго оставался в неведении, кого он спас; мужчина, который был повыше, подошел к нему и сказал: - Все это кажется удивительно странным: это покушение на мою жизнь или на мою свободу и затем эта непонятная помощь и спасение. Как вы узнали, кто я? Знали ли вы о покушении этих людей? - Повелитель правоверных, - отвечал Саид, - ибо я не сомневаюсь, что это ты, я шел сегодня вечером по улице Эль-Малек позади нескольких человек, чье темное и таинственное наречие я некогда изучил. Они говорили о том, что возьмут тебя в плен, а этого почтенного человека, твоего визиря, убьют. Так как было уже поздно предупреждать тебя, я порешил отправиться на то место, где собирались тебя подкараулить, чтобы помочь тебе. - Благодарю тебя, - отвечал Гарун. - Однако нам нечего здесь задерживаться; возьми это кольцо и приходи с ним завтра во дворец; мы тогда поподробнее потолкуем о тебе и об оказанной тобою помощи, и я посмотрю, как мне лучше всего наградить тебя. Пойдем, визирь, нам не следует здесь дольше оставаться, - они могут вернуться. Так он сказал и собирался увлечь за собой визиря, надев на палец юноши кольцо; но визирь попросил его подождать еще немного, обернулся и протянул удивленному юноше тяжелый мешок. - Молодой человек, - сказал он, - господин мой, калиф, может из тебя сделать все, что захочет, даже моим заместителем может он назначить тебя. Я же мало что могу, и что могу, предпочитаю делать сегодня, чем завтра; поэтому возьми этот мешок. Как только у тебя явится какое-нибудь желание, смело приходи ко мне. Опьянев от счастья, Саид поспешил домой. Но здесь его ждал дурной прием; Калум-Бек сначала рассердился на его долгое отсутствие, потом забеспокоился, так как боялся потерять красивую вывеску своей лавки. Он встретил Саида бранью, злился и бесновался, как сумасшедший. Но Саид, успевший заглянуть в мешок и убедиться, что он был полон золотых, подумал, что может уехать на родину и без милости калифа, которая, конечно, будет не меньше, чем дар визиря, поэтому он не остался у старика в долгу, а коротко и ясно объяснил ему, что больше не останется у него ни одного часа. Сначала Калум-Бек очень этого испугался, но потом насмешливо улыбнулся и сказал: - Ах ты, нищий, бродяга! Жалкая тварь! Куда же ты обратишься, если я лишу тебя своего покровительства? Кто накормит тебя, кто приютит тебя на ночь? - Пусть это вас не тревожит, господин Калум-Бек, - упрямо возразил Саид, - будьте здоровы, вы меня больше не увидите. Сказав это, он бросился бежать, а Калум-Бек, онемев от удивления, уставился ему вслед. На другое утро, хорошенько поразмыслив обо всем случившемся, он разослал своих посыльных и велел им во что бы то ни стало выследить беглеца. Долго они напрасно искали его, но, наконец, один из них вернулся и сказал, что видел, как Саид, базарный слуга, вышел из мечети и отправился в караван-сарай. Но он совершенно неузнаваем, одет в красивое платье, у него сабля и кинжал за поясом и великолепный тюрбан на голове. Услыхав об этом, Калум-Бек разразился проклятиями и воскликнул: "Он обокрал меня и на эти деньги нарядился, он одурачил меня!" Потом он побежал к начальнику полиции, а так как было известно, что он родственник Мессура, главного евнуха, то ему легко удалось заполучить от него нескольких полицейских, чтобы вместе с ними арестовать Саида. Саид сидел перед караван-сараем и преспокойно договаривался с одним купцом, встреченным им там, о путешествии в Бальсору, в родной свой город, как вдруг на него напали несколько человек, и, несмотря на его сопротивление, связали ему за спиной руки. Он спросил их, что дает им право на такое насилие, и те отвечали, что это совершается от имени полиции и его правомочного повелителя Калум-Бека. Одновременно подошел и злой старикашка, стал издеваться и насмехаться над Саидом, запустил руку к нему в карман и с криком торжества вытащил, к великому изумлению окружающих, большой мешок с золотом. - Смотрите! Все это он постепенно наворовал у меня, негодяй! - воскликнул он, и люди с отвращением глядели на пойманного и восклицали: "Такой молодой, красивый, а уже испорченный! В суд его, в суд, пусть отведает палочных ударов!" Полицейские потащили его, и огромная процессия людей всех сословий примкнула к ним. Они кричали: "Смотрите, вот красавец-слуга с базара; он обокрал своего хозяина и сбежал от него; он украл двести золотых!" Начальник полиции встретил пойманного с мрачным лицом; Саид попробовал защищаться, но чиновник приказал ему молчать и выслушал только маленького купца. Он показал ему мешок с деньгами и спросил, не у него ли украдено это золото; Калум-Бек клялся, что это так, и хотя эта ложная клятва и помогла ему присвоить себе золото, но красавца-слугу, которого он ценил в тысячу золотых, ему не удалось вернуть, так как судья сказал: - По закону, который несколько дней тому назад по воле моего державного господина, калифа, стал еще суровее, каждая кража, превосходящая сто золотых и совершенная в пределах базара, карается вечной ссылкой на пустынный остров. Этот вор попался очень кстати; он пополнит собой число таких молодцов до двадцати; завтра мы погрузим их на барку и отправим в море. Саид пришел в отчаяние, он умолял чиновника выслушать его, позволить ему сказать калифу только одно слово, но тот оставался неумолим Калум-Бек, сожалевший теперь о своей клятве, также просил за него, но судья остановил его: - Ты получил свое золото и можешь успокоиться; ступай домой и веди себя смирно, не то я за каждое противоречивое слово оштрафую тебя на десять золотых. - Озадаченный Калум замолчал, судья сделал знак, и несчастного Саида увели. Его бросили в мрачную и сырую темницу; девятнадцать горемык уже лежали там на соломе и встретили своего товарища по несчастью грубым хохотом и проклятиями по адресу судьи и калифа. Как ни ужасно представлялось ему будущее, как hf угнетала мысль быть сосланным на необитаемый остров, его все же утешало сознание, что на другой же день он покинет эту тюрьму. Но он жестоко ошибался, предполагая, что его положение на корабле будет лучше. На самое дно трюма, где нельзя было выпрямиться, столкнули всех двадцать преступников, и там они толкались и дрались из-за лучших мест. Подняли якорь, и Саид заплакал горькими слезами, когда корабль тронулся и повез его вдаль от родины. Только раз в день давали им немного хлеба, фруктов и глоток пресной воды, а в корабельном трюме было так темно, что каждый раз, когда пленников кормили, приходилось приносить огонь. Почти каждые два-три дня кто-нибудь среди них умирал, - так зловреден был воздух в этой плавучей тюрьме, и Саид уцелел только благодаря своей юности и железному здоровью. Уже две недели пробыли они в море, когда в один прекрасный день волны заходили сильнее и на корабле поднялась необычайная суматоха и возня. Саид догадался, что поднимается буря; это было ему даже приятно, так как тогда он надеялся умереть. Корабль все сильнее бросало из стороны в сторону, и вдруг с ужасным треском он сел на мель. С палубы доносились крики и вой, смешавшиеся с ревом бури. Наконец все опять затихло, но в то же время один из каторжников обнаружил открывшуюся в трюме течь. Они стали стучать в люк над ними, но никто им не ответил. Когда же вода хлынула еще сильнее, они соединенными усилиями надавили на люк и взломали его. Они поднялись по лестнице, но наверху не нашли ни одного человека. Весь экипаж спасся на лодках. Большинство каторжников пришло в отчаяние, так как буря свирепствовала все сильнее; корабль трещал и погружался в воду. Еще час провели они на палубе и в последний раз поели припасов, найденных ими на корабле, затем буря опять возобновилась, корабль сорвало со скалы, на которую он наскочил, и разбило в щепки. Саид уцепился за мачту, и когда корабль рухнул, он все еще держался за нее. Волны швыряли его из стороны в сторону, но, двигая ногами, он все еще находился на поверхности. Так проплавал он, все время подвергаясь смертельной опасности, около получаса, тут дудочка на цепочке выпала из его платья, и он еще раз решил попробовать, не зазвучит ли она. Одной рукой он крепко держался за мачту, а другой поднес дудочку ко рту, подул в нее, раздался звонкий и чистый звук, и мгновенно буря улеглась, волны сгладились, словно на воду вылили масло. Ему стало легче дышать, и он стал было оглядываться, нет ли поблизости земли, как вдруг мачта под ним странным образом разъехалась и зашевелилась и, к немалому своему испугу, он заметил, что сидит верхом не на бревне, а на огромном дельфине; через несколько мгновений, однако, самообладание вернулось к нему; и когда он увидел, что дельфин, хотя и быстро, но спокойно и уверенно плывет своим путем, он приписал свое чудесное спасение серебряной дудочке и добрейшей фее и вознес к небу самую пламенную благодарность. Как стрела, мчал его чудесный конь по волнам, и еще до вечера увидал он берег и различил широкую реку, в которую дельфин тотчас и свернул. Вверх по течению они поплыли медленнее, и, чтобы не умереть от голода и жажды, Саид, вспомнив, как в таких случаях поступают в старинных волшебных сказках, вынул дудочку, подул в нее сильно и от всего сердца и пожелал себе затем хорошего обеда. Тотчас рыба остановилась, а из воды вынырнул стол, до того сухой, что можно было подумать, будто он неделю простоял на солнце, и притом богато уставленный самыми изысканными кушаньями. Саид с жадностью набросился на них, так как пища его в плену была скудна и плоха, а когда достаточно насытился, произнес слова благодарности; стол нырнул в воду, он же ударил по боку дельфина, и тот сейчас же поплыл дальше вверх по реке. Солнце начинало уже садиться, когда Саид увидел в туманной дали большой город, минареты которого показались ему похожими на минареты Багдада. Мысль о Багдаде была ему не очень приятна, но его доверие к добрейшей фее было так велико, что он не сомневался, что больше не попадет в лапы презренного Калум-Бека. Приблизительно в миле от города и совсем близко от берега он увидел великолепный загородный дворец, и, к его немалому удивлению, рыба повернула именно к этому дому. На крыше дома стояло несколько нарядно одетых мужчин, а на берегу Саид увидал множество слуг, и все они глядели на него и от удивления всплескивали руками. У мраморной лестницы, ведшей от самой воды к увеселительному замку, дельфин остановился, и не успел Саид поставить ногу на ступени лестницы, как рыба бесследно исчезла. В то же время несколько слуг сбежали с лестницы, от имени своего господина попросили его подняться наверх и предложили ему переодеться в сухое платье. Он быстро переоделся и последовал за слугами на крышу, где нашел трех мужчин, и самый высокий и красивый из них, приветливо и благосклонно улыбаясь, пошел ему навстречу. - Кто ты, таинственный чужестранец? - сказал он. - Ты, обуздавший морскую рыбу и управляющий ею так же искусно, как хороший наездник управляет своим боевым конем? Волшебник ты или такой же человек, как мы? - Господин, - отвечал Саид, - последнее время мне приходилось плохо, и если это вас интересует, я расскажу вам все. - И он заговорил и рассказал трем мужчинам свою историю, начиная с того мгновения, как он покинул дом отца, и до самого своего чудесного спасения. Часто они прерывали его, выражая свое удивление и недоумение; когда же он кончил, хозяин дома, который его так приветливо встретил, сказал: - Я верю твоим словам, Саид! Но ты рассказывал нам, что в состязании выиграл цепь, и что калиф подарил тебе кольцо. Не можешь ли ты показать нам их? - Здесь, на сердце своем хранил я обе эти вещи, - сказал юноша, - и лишь вместе с жизнью согласился бы я расстаться со столь дорогими для меня дарами, ибо я считаю, что совершил славный и прекрасный поступок, спасши великого калифа от рук убийц. - С этими словами он вытащил цепочку и кольцо и передал и то и другое мужчинам. - Клянусь бородою пророка, это оно, это мое кольцо! - воскликнул высокий красивый человек. - Великий визирь, обнимем его, ведь это наш избавитель. - Саиду показалось, что он видит сон, когда эти двое обняли его, но он тут же упал на колени и сказал: - Прости меня, повелитель правоверных, что я так говорил в твоем присутствии, - ведь ты не кто иной, как Гарун аль-Рашид, великий калиф багдадский! - Да, это я, твой друг! - отвечал Гарун. - И отныне твоя печальная судьба изменится. Следуй за мной в Багдад, оставайся среди моих ближайших друзей и будь одним из моих верных советчиков, ибо ты действительно доказал в ту ночь, что Гарун тебе не безразличен, и не каждого из своих вернейших друзей решился бы я подвергнуть такому испытанию! Саид поблагодарил калифа; он обещал ему навсегда остаться у него и только просил позволения съездить сначала к отцу, который, верно, в большой тревоге за него; и калиф нашел это вполне естественным и справедливым. Они быстро сели на коней и еще до захода солнца прибыли в Багдад. Калиф велел отвести Саиду в своем дворце длинный ряд великолепно убранных комнат и обещал ему кроме этого выстроить для него особый дом. Как только разнеслась весть об этом событии, его прежние собратья по оружию, брат калифа и сын великого визиря, поспешили к нему; они обняли его как спасителя дорогого им человека и просили его стать их другом, но они остолбенели от удивления, когда он сказал им: - Я давно уже ваш друг, - вынул цепь, полученную им на состязаниях, и напомнил им о разных случаях, бывших с ними. Они видели его прежде только темнокоричневым и с длинной бородой; и когда он рассказал, как и зачем он изменялся, когда он в подтверждение своих слов велел принести тупое оружие и, фехтуя с ними, доказал, что он Альмансор Храбрый, тогда они с ликованием еще раз обняли его и объявили, что счастливы иметь такого друга. На следующий день, когда Саид с великим визирем сидели у Гаруна, вошел Мессур, главный евнух, и сказал: - Повелитель правоверных, я хотел бы просить тебя об одной милости. - Я хочу сперва выслушать тебя, - ответил Гарун. - Снаружи дожидается дорогой мой кровный двоюродный брат Калум-Бек, знаменитый купец с базара, - сказал он, - у него странная тяжба с человеком из Бальсоры, сын которого служил у Калум-Бека, затем украл что-то и сбежал, никто не знает куда. Теперь отец требует у Калума сына, а у того его нет; поэтому ему хотелось бы, и он просит тебя об этой милости, не согласишься ли ты в силу своей великой просвещенности и мудрости рассудить с ним этого человека из Бальсоры. - Хорошо, я рассужу их, - отвечал калиф, - пусть через полчаса твой двоюродный брат и его противник явятся в зал суда. Когда Мессур, рассыпаясь в благодарностях, вышел, Гарун сказал: - Это не кто иной, как твой отец, Саид, и так как я, к счастью, узнал все, как это было на самом деле, я буду судить, как Соломон. Ты, Саид, спрячешься за занавесом моего трона и останешься там, пока я не позову тебя, а ты, великий визирь, вели тотчас привести ко мне дурного и опрометчивого полицейского судью; мне надо его допросить. Как он приказал, так они и сделали. Сердце Саида забилось сильнее, когда шатающейся походкой в зал суда вошел его побледневший и изнуренный тоскою отец и он увидал, с какой язвительной и самоуверенной усмешкой Калум-Бек нашептывал что-то своему двоюродному брату евнуху. Эта усмешка так его взбесила, что он чуть было не выскочил из-за занавеса и не набросился на него, так как самыми тяжкими своими страданиями и огорчениями он был обязан этому дурному человеку. В зале было много народа, - все хотели слышать, как будет судить калиф. Великий визирь после того, как повелитель Багдада занял место на троне, приказал всем замолчать и спросил затем, кто ищет правосудия у его господина. С наглой миной выступил Калум-Бек и начал так: - Несколько дней тому назад я стоял перед дверью своего магазина на базаре, когда глашатай с мешком в руке и с этим вот человеком рядом с собой проследовал между рядами лавок и возгласил: "Мешок золота тому, кто может сообщить что-нибудь о Саиде из Бальсоры". Этот Саид был у меня слугою, и поэтому я крикнул: "Сюда, друг! Я заслужу твой мешок!" Этот человек, сейчас так враждебно ко мне настроенный, приветливо обратился ко мне и спросил меня, что я знаю. Я отвечал: "Вы, вероятно, Бенезар, его отец?" И когда он радостно подтвердил это, я рассказал ему, как я нашел молодого человека в пустыне, как спас его, выходил и привез в Багдад. На радостях он подарил мне мешок. Но послушайте, что говорил этот безумный человек. Когда я дальше стал ему рассказывать, что сын его служил у меня и совершил дурной поступок, то есть обокрал меня и убежал, он не захотел этому поверить; пристает вот уже несколько дней ко мне, требует обратно сына и деньги, но я ни того, ни другого не могу ему отдать, как деньги принадлежат мне за весть, которую ему сообщил, а его неудачника-мальчишку я никак не могу разыскать. Потом заговорил Бенезар; он описал своего сына, рассказал, как он благороден и добродетелен, и утверждал, что никогда он не мог дойти до того, чтобы совершить кражу. И он просил калифа произвести строгое расследование. - Я надеюсь, - сказал Гарун, - что ты исполнил свою обязанность и сообщил о краже, Калум-Бек? - Ну, конечно, - воскликнул тот, улыбаясь, - я отвел его к полицейскому судье. - Привести ко мне полицейского судью! - приказал калиф. Ко всеобщему удивлению, тот словно по мановению волшебного жезла, немедленно явился. Калиф спросил его, помнит ли он это дело, и тот подтвердил, что такой случай был. - Ты допросил молодого человека, он признал свою вину? - спросил Гарун. - Нет, он был до того упорен, что ни с кем иным, кроме вас, не хотел говорить, - отвечал судья. - Но я не помню, чтобы я его видел, - сказал калиф. - Да и зачем вам было видеть его? Тогда бы мне каждый день приходилось толпами приводить к вам этот сброд, желающий говорить с вами. - Ты же знаешь, мое ухо открыто для всех, - отвечал Гарун, - но, вероятно, улики против него были так очевидны, что не понадобилось приводить молодого человека ко мне. У тебя, конечно, были свидетели, что деньги, украденные у тебя, были действительно твои, Калум? - Свидетели? - переспросил тот, бледнея. - Нет, свидетелей у меня не было, и вы же знаете, повелитель правоверных, что все золотые похожи один на другой. Откуда же я мог добыть свидетелей того, что эта сотня взята из моей кассы? - Как же ты узнал, что эта сумма принадлежит именно тебе? - спросил калиф. - По мешку, в котором они находились, - отвечал купец. - Мешок этот у тебя с собой? - продолжал допытываться калиф. - Вот он! - сказал купец, вынул мешок и подал его великому визирю для передачи калифу. Тогда визирь воскликнул с притворным удивлением: - Клянусь бородою пророка, мне принадлежит этот мешок! А ты говоришь, он твой, собака? Я дал его, с сотней золотых, которые в нем были, одному храброму молодому человеку, который избавил меня от большой опасности. - Подтвердишь ли это клятвой? - спросил калиф. - Это так же верно, как то, что я попаду в рай, - отвечал визирь, - и моя дочь, сама сшила его. - Ай-ай-ай! - воскликнул Гарун. - Так тебе, значит, дали ложное показание, судья? Почему же ты поверил, что мешок принадлежит этому купцу? - Он клялся, - со страхом отвечал судья. - Так ты дал ложную клятву? - напустился калиф на купца, который теперь бледный и дрожащий стоял перед ним. - Аллах, Аллах! - закричал тот. - Я, конечно, ничего не хочу сказать против господина великого визиря, - он достоин всякого доверия, но ведь мешок все-таки мой, и негодный Саид украл его. Я дал бы тысячу туманов, только бы он был здесь в данную минуту! - Куда же ты девал этого Саида? - спросил калиф. - Скажи, куда послать за ним, чтобы он дал мне свои показания? - Я сослал его на пустынный остров, - отвечал судья. - О Саид! Мой сын, мой сын! - воскликнул несчастный отец и заплакал. - Так, значит, он сознался в преступлении? - спросил Гарун. Судья побледнел; от смущения он не знал, куда глядеть и, наконец, проговорил: - Если я не ошибаюсь, кажется сознался. - Но наверное ты этого не знаешь? - продолжал калиф страшным голосом. - Так мы спросим об этом его самого! Выходи, Саид, и ты пойди сюда, Калум-Бек, и прежде всего ты заплатишь тысячу золотых за то, что он тут. Калуму и судье показалось, что они видят привидение; они упали на колени и закричали: - Смилуйся, смилуйся! Бенезар, от радости наполовину лишившийся чувств, бросился в объятия своего пропавшего сына. Но калиф продолжал с неумолимой строгостью: - Судья, вот Саид, он признавался в преступлении? - Нет, нет! - заревел судья. - Я выслушал показания одного Калума, потому что он уважаемый всеми человек. - Так я для того поставил тебя судьей надо всеми, чтобы ты выслушивал только знатных? - воскликнул Гарун аль-Рашид в порыве благородного гнева. - На десять лет ссылаю я тебя на пустынный остров посреди моря, там подумай о справедливости; а ты, негодный человек, который приводишь в себя умирающих не для того, чтобы их спасти, а чтобы делать из них своих рабов, ты заплатишь, как уже сказано, тысячу туманов, которые ты обещал дать, если появится Саид свидетельствовать в твою пользу. Калум обрадовался, что так дешево отделался, и уже хотел было благодарить добрейшего калифа, но тот добавил: - За ложную клятву из-за ста золотых, ты получишь сотню ударов по подошвам. А там пусть Саид сам выбирает, возьмет ли он себе твою лавочку и тебя самого в качестве носильщика, или же удовольствуется десятью золотыми за каждый день, который он прослужил у тебя. - Отпустите негодяя, калиф, - воскликнул юноша, - мне ничего не надо из того, что принадлежало ему! - Нет, - отвечал Гарун, - я хочу, чтобы ты был вознагражден. Я выбираю за тебя десять золотых за день, а ты подсчитай, сколько дней ты провел в его когтях. А теперь пусть он убирается. Их увели, а калиф проводил Бенезара и Саида в другой зал; там он сам рассказал о своем чудесном спасении Саидом, и только изредка его прерывал рев Калум-Бека, которому в это время во дворе отсчитывали по подошвам его полновесные золотые. Калиф пригласил Бенезара жить с Саидом у него в Багдаде. Тот согласился и съездил только не надолго домой за своим имуществом. Саид же, как принц, зажил во дворце, который построил ему благодарный калиф. Брат калифа и сын великого визиря были его ближайшими друзьями, и в Багдаде сложилась поговорка: "Хотел бы я быть таким же добрым и счастливым, как Саид, сын Бенезара".
- - Это был разумный человек, - возразил студент, - от сна ничто так не помогает, как разговор. Поэтому мне не хотелось бы в эту ночь оставаться одному, потому что около одиннадцати часов я никак не могу побороть сон. - И крестьяне тоже смекнули это, - сказал егерь. - Когда женщины и девушки в долгие зимние вечера сидят при огне и прядут, они не остаются поодиночке у себя дома, потому что легко могли бы заснуть за работой, но собираются большим обществом в ярко освещенных горницах, работают и рассказывают друг другу разные разности. - Да, - сказал извозчик, - и иногда бывает страсть как жутко; поневоле станешь бояться, когда они начнут рассказывать об огненных духах, которые бродят по свету, о гномах, которые по ночам стучат на чердаке, о привидениях, пугающих людей и скот. - Ну, это не слишком-то приятное развлечение, - возразил студент, - мне лично ничто так не противно, как истории о привидениях. - А я как раз обратного мнения! - воскликнул оружейный мастер. - Мне очень приятно бывает, когда рассказывают хорошую страшную историю. Это все равно, что в дождливую погоду спать под крышей. Слышишь, как капли - тик-так - стучат по черепице, а самому так тепло в сухой постели. Так же вот когда в большом обществе при ярком освещении слушаешь о привидениях, чувствуешь себя в безопасности, и тебе приятно. - Ну, а потом, - сказал студент, - разве не будет бояться тот из слушавших, кто питает эту нелепую веру в привидения? Разве он не испугается, когда останется один в темноте? Не станет думать о всем том страшном, что слышал? Я еще до сих пор сержусь, когда вспоминаю все эти рассказы о привидениях, слышанные мною в детстве. Я был веселым и живым мальчиком, может быть, даже несколько более беспокойным, чем этого хотелось моей кормилице. А она не знала другого средства заставить меня замолчать, как только пугать меня. Она рассказывала мне всякие страшные сказки о ведьмах и о злых духах, которые будто бы бродят по дому; и когда кошка поднимала возню на чердаке, она испуганно шептала мне: "Слышишь, сынок? Вот он опять ходит вверх и вниз по лестнице, - это мертвец! Голову свою он несет под мышкой, а глаза в голове горят, как фонари; вместо пальцев у него когти, и если он кого поймает впотьмах, то непременно свернет ему голову". Мужчин насмешил этот рассказ, но студент подолжал: - Я был слишком мал тогда, чтобы понять, что все это неправда и выдумка. Я не боялся самой большой охотничьей собаки, всех своих товарищей по играм побеждал в борьбе, но, попадая в темную комнату, я зажмуривал глаза, - мне казалось, что сейчас мертвец подкрадется ко мне. Дошло до того, что я не соглашался один и без свечи выйти из комнаты, если снаружи было темно; и сколько раз потом наказывал меня отец, когда замечал во мне ату дурную привычку! Но еще долгое время я не мог побороть в себе этот детский страх, а виновата в этом только моя глупая кормилица. - Да, это настоящее преступление, - заметил егерь, - набивать детскую голову такими суевериями. Могу вас уверить, что я знавал смелых и мужественных людей, егерей, которые не побоялись бы встретить трех врагов; когда же случалось им по ночам в лесу подкарауливать дичь или браконьеров, на них вдруг нападал страх: дерево они принимали за ужасное привидение, куст - за ведьму, а двух светляков - за глаза какого-нибудь чудовища, подстерегающего их в темноте. - И не только для детей считаю я крайне вредными и глупыми такого рода рассказы, - возразил студент, - а вообще для каждого: ну разве станет разумный человек рассуждать о поведении и естестве тех, что существуют только в мозгу глупца? Только там они и появляются, а больше нигде. Но вреднее всего действуют эти рассказы на деревенских жителей. Там глубоко и нерушимо верят в глупости такого рода, и веру эту поддерживают на посиделках и в кабаках, где люди тесно усаживаются в кружок и прерывающимся от страха голосом рассказывают друг другу самые ужасные истории. - Да, господин, - возразил извозчик. - Вы, пожалуй, правы, - не одна беда стряслась по милости этих рассказов; моя родная сестра лишилась из-за них жизни самым ужасным образом. - Как так? Из-за таких рассказов? - воскликнули с удивлением слушатели. - Да, именно из-за таких рассказов, - продолжал тот. - В деревне, где жил наш отец, тоже существует обычай зимними вечерами собираться женщинам и девушкам всем вместе и прясть. Молодые парни приходят тоже и рассказывают всякую всячину. Раз вечером заговорили как-то о привидениях и о выходцах с того света, и один парень рассказал о старом лавочнике, умершем десять лет тому назад, но не нашедшем покоя в могиле. Каждую ночь он сбрасывает с себя землю, выходит из могилы и медленно крадется, покашливая, как он это делал при жизни, к своему прилавку; там он развешивает сахар и кофе и при этом бормочет: Три четверти фунта в полночный час Потянут к полудню фунт как раз. Многие уверяли, что видели его, и девушки и женщины были сильно напуганы. Но моя сестра, девушка лет шестнадцати, захотела быть умнее других и заявила: "А я ничему этому не верю; кто умер, тот уж больше не вернется!" Она сказала это, но, к сожалению, не была убеждена в этом, и ей случалось прежде бояться всего этого. Тогда один из молодых людей сказал: "Если ты так думаешь, ты его не испугаешься; его могила всего в двух шагах от могилы недавно умершей Кетхен. Осмелься, пойди на кладбище, сорви с могилы Кетхен цветок и принеси нам его, тогда мы поверим, что ты не боишься лавочника". Сестре моей стало стыдно, что над ней будут смеяться, поэтому она сказала: "О, мне это ничего не стоит, какой же вам принести цветок?" "Во всей деревне нигде не цветут подснежники кроме как на кладбище; поэтому принеси нам оттуда букет подснежников", - отвечала одна из ее подруг. Она встала и пошла, и все мужчины похвалили ее за храбрость, но женщины качали головой и говорили: "Только бы это благополучно сошло!" Моя сестра направилась к кладбищу; ярко светил месяц, и ей стало страшно, когда часы пробили двенадцать и она открыла калитку кладбища. Она перешагнула через много знакомых могильных холмиков, а на сердце у нее становилось все страшнее и страшнее, чем ближе она подходила к белым цветам Кетхен и к могиле лавочника, встававшего по ночам из гроба. Но вот она дошла; дрожа от страха, опустилась она на колени и стала рвать цветы. Тут ей показалось, что где-то совсем близко раздался шорох; она оглянулась; в двух шагах от нее с могилы взлетела земля, и медленно поднялась из нее какая-то фигура. Это был бледный человек в белом колпаке. Сестра испугалась; она еще раз взглянула в ту сторону, чтобы убедиться, не ошиблась ли; когда же человек из могилы обратился к ней и гнусавым голосом сказал: "Добрый вечер, девушка, откуда так поздно?" - на нее напал смертельный страх; она вскочила, побежала через могилы обратно и, вне себя, рассказала о том, что видела, после чего так ослабела, что домой ее пришлось отнести на руках. И разве помогло нам, когда мы на другой день узнали, что это был могильщик, копавший там могилу и заговоривший с моей бедной сестрой? Прежде даже чем она узнала, что это был могильщик, у нее сделалась горячка, от которой она и умерла через три дня. Цветы для своего погребального венка она нарвала себе сама. Извозчик замолчал, и слеза повисла у него на ресницах; остальные же с участием глядели на него. - Значит, бедный ребенок умер именно от этого суеверия, - сказал молодой
золотых дел мастер, - Мне вспомнилось по этом случаю предание, которое
я охотно расскажу вам и которое, к сожалению, также печально кончается.
|